Помнишь постум у наместника сестрица. Знаменитое стихотворение иосифа бродского

(из Марциала) Нынче ветрено и волны с перехлестом. Скоро осень, все изменится в округе. Смена красок этих трогательней, Постум, чем наряда перемена у подруги. Дева тешит до известного предела -- дальше локтя не пойдешь или колена. Сколь же радостней прекрасное вне тела: ни объятья невозможны, ни измена! ___ Посылаю тебе, Постум, эти книги. Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко? Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги? Все интриги, вероятно, да обжорство. Я сижу в своем саду, горит светильник. Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых. Вместо слабых мира этого и сильных -- лишь согласное гуденье насекомых. ___ Здесь лежит купец из Азии. Толковым был купцом он -- деловит, но незаметен. Умер быстро -- лихорадка. По торговым он делам сюда приплыл, а не за этим. Рядом с ним -- легионер, под грубым кварцем. Он в сражениях империю прославил. Сколько раз могли убить! а умер старцем. Даже здесь не существует, Постум, правил. ___ Пусть и вправду, Постум, курица не птица, но с куриными мозгами хватишь горя. Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря. И от Цезаря далёко, и от вьюги. Лебезить не нужно, трусить, торопиться. Говоришь, что все наместники -- ворюги? Но ворюга мне милей, чем кровопийца. ___ Этот ливень переждать с тобой, гетера, я согласен, но давай-ка без торговли: брать сестерций с покрывающего тела -- все равно что драхму требовать от кровли. Протекаю, говоришь? Но где же лужа? Чтобы лужу оставлял я -- не бывало. Вот найдешь себе какого-нибудь мужа, он и будет протекать на покрывало. ___ Вот и прожили мы больше половины. Как сказал мне старый раб перед таверной: "Мы, оглядываясь, видим лишь руины". Взгляд, конечно, очень варварский, но верный. Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом. Разыщу большой кувшин, воды налью им... Как там в Ливии, мой Постум, -- или где там? Неужели до сих пор еще воюем? ___ Помнишь, Постум, у наместника сестрица? Худощавая, но с полными ногами. Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица. Жрица, Постум, и общается с богами. Приезжай, попьем вина, закусим хлебом. Или сливами. Расскажешь мне известья. Постелю тебе в саду под чистым небом и скажу, как называются созвездья. ___ Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье, долг свой давний вычитанию заплатит. Забери из-под подушки сбереженья, там немного, но на похороны хватит. Поезжай на вороной своей кобыле в дом гетер под городскую нашу стену. Дай им цену, за которую любили, чтоб за ту же и оплакивали цену. ___ Зелень лавра, доходящая до дрожи. Дверь распахнутая, пыльное оконце, стул покинутый, оставленное ложе. Ткань, впитавшая полуденное солнце. Понт шумит за черной изгородью пиний. Чье-то судно с ветром борется у мыса. На рассохшейся скамейке -- Старший Плиний. Дрозд щебечет в шевелюре кипариса. март 1972 1972 год Виктору Голышеву Птица уже не влетает в форточку. Девица, как зверь, защищает кофточку. Подскользнувшись о вишневую косточку, я не падаю: сила трения возрастает с паденьем скорости. Сердце скачет, как белка, в хворосте ребер. И гордо поет о возрасте. Это -- уже старение. Старение! Здравствуй, мое старение! Крови медленное струение. Некогда стройное ног строение мучает зрение. Я заранее область своих ощущений пятую, обувь скидая, спасаю ватою. Всякий, кто мимо идет с лопатою, ныне объект внимания. Правильно! Тело в страстях раскаялось. Зря оно пело, рыдало, скалилось. В полости рта не уступит кариес Греции древней, по меньшей мере. Смрадно дыша и треща суставами, пачкаю зеркало. Речь о саване еще не идет. Но уже те самые, кто тебя вынесет, входят в двери. Здравствуй, младое и незнакомое племя! Жужжащее, как насекомое, время нашло, наконец, искомое лакомство в твердом моем затылке. В мыслях разброд и разгром на темени. Точно царица -- Ивана в тереме, чую дыхание смертной темени фибрами всеми и жмусь к подстилке. Боязно! То-то и есть, что боязно. Даже когда все колеса поезда прокатятся с грохотом ниже пояса, не замирает полет фантазии. Точно рассеянный взор отличника, не отличая очки от лифчика, боль близорука, и смерть расплывчата, как очертанья Азии. Все, что и мог потерять, утрачено начисто. Но и достиг я начерно все, чего было достичь назначено. Даже кукушки в ночи звучание трогает мало -- пусть жизнь оболгана или оправдана им надолго, но старение есть отрастанье органа слуха, рассчитанного на молчание. Старение! В теле все больше смертного. То есть, не нужного жизни. С медного лба исчезает сияние местного света. И черный прожектор в полдень мне заливает глазные впадины. Силы из мышц у меня украдены. Но не ищу себе перекладины: совестно браться за труд Господень. Впрочем, дело, должно быть, в трусости. В страхе. В технической акта трудности. Это -- влиянье грядущей трупности: всякий распад начинается с воли, минимум коей -- основа статистики. Так я учил, сидя в школьном садике. Ой, отойдите, друзья-касатики! Дайте выйти во чисто поле! Я был как все. То есть жил похожею жизнью. С цветами входил в прихожую. Пил. Валял дурака под кожею. Брал, что давали. Душа не зарилась на не свое. Обладал опорою, строил рычаг. И пространству впору я звук извлекал, дуя в дудку полую. Что бы такое сказать под занавес?! Слушай, дружина, враги и братие! Все, что творил я, творил не ради я славы в эпоху кино и радио, но ради речи родной, словесности. За каковое реченье-жречество (сказано ж доктору: сам пусть лечится) чаши лишившись в пиру Отечества, нынче стою в незнакомой местности. Ветрено. Сыро, темно. И ветрено. Полночь швыряет листву и ветви на кровлю. Можно сказать уверенно: здесь и кончаю я дни теряя волосы, зубы, глаголы, суффиксы, черпая кепкой, что шлемом суздальским, из океана волну, чтоб сузился, хрупая рыбу, пускай сырая. Старение! Возраст успеха. Знания правды. Изнанки ее. Изгнания. Боли. Ни против нее, ни за нее я ничего не имею. Коли ж переборщат -- возоплю: нелепица сдерживать чувства. Покамест -- терпится. Ежели что-то во мне и теплится, это не разум, а кровь всего лишь. Данная песня -- не вопль отчаянья. Это -- следствие одичания. Это -- точней -- первый крик молчания, царствие чье представляю суммою звуков, исторгнутых прежде мокрою, затвердевшей ныне в мертвую как бы натуру, гортанью твердою. Это и к лучшему. Так я думаю. Вот оно -- то, о чем я глаголаю: о превращении тела в голую вещь! Ни горе не гляжу, ни долу я, но в пустоту -- чем ее не высветли. Это и к лучшему. Чувство ужаса вещи не свойственно. Так что лужица подле вещи не обнаружится, даже если вещица при смерти. Точно Тезей из пещеры Миноса, выйдя на воздух и шкуру вынеся, не горизонт вижу я -- знак минуса к прожитой жизни. Острей, чем меч его, лезвие это, и им отрезана лучшая часть. Так вино от трезвого прочь убирают, и соль -- от пресного. Хочется плакать. Но плакать нечего. Бей в барабан о своем доверии к ножницам, в коих судьба материи скрыта. Только размер потери и делает смертного равным Богу. (Это суждение стоит галочки даже в виду обнаженной парочки.) Бей в барабан, пока держишь палочки, с тенью своей маршируя в ногу! 18 декабря 1972 Бабочка I Сказать, что ты мертва? Но ты жила лишь сутки. Как много грусти в шутке Творца! едва могу произнести "жила" -- единство даты рожденья и когда ты в моей горсти рассыпалась, меня смущает вычесть одно из двух количеств в пределах дня. II Затем, что дни для нас -- ничто. Всего лишь ничто. Их не приколешь, и пищей глаз не сделаешь: они на фоне белом, не обладая телом незримы. Дни, они как ты; верней, что может весить уменьшенный раз в десять один из дней? III Сказать, что вовсе нет тебя? Но что же в руке моей так схоже с тобой? и цвет -- не плод небытия. По чьей подсказке и так кладутся краски? Навряд ли я, бормочущий комок слов, чуждых цвету, вообразить бы эту палитру смог. IV На крылышках твоих зрачки, ресницы -- красавицы ли, птицы -- обрывки чьих, скажи мне, это лиц, портрет летучий? Каких, скажи, твой случай частиц, крупиц являет натюрморт: вещей, плодов ли? и даже рыбной ловли трофей простерт. V Возможно, ты -- пейзаж, и, взявши лупу, я обнаружу группу нимф, пляску, пляж. Светло ли там, как днем? иль там уныло, как ночью? и светило какое в нем взошло на небосклон? чьи в нем фигуры? Скажи, с какой натуры был сделан он? VI Я думаю, что ты -- и то, и это: звезды, лица, предмета в тебе черты. Кто был тот ювелир, что бровь не хмуря, нанес в миниатюре на них тот мир, что сводит нас с ума, берет нас в клещи, где ты, как мысль о вещи, мы -- вещь сама? VII Скажи, зачем узор такой был даден тебе всего лишь на день в краю озер, чья амальгама впрок хранит пространство? А ты -- лишает шанса столь краткий срок попасть в сачок, затрепетать в ладони, в момент погони пленить зрачок. VIII Ты не ответишь мне не по причине застенчивости и не со зла, и не затем, что ты мертва. Жива, мертва ли -- но каждой Божьей твари как знак родства дарован голос для общенья, пенья: продления мгновенья, минуты, дня. IX А ты -- ты лишена сего залога. Но, рассуждая строго, так лучше: на кой ляд быть у небес в долгу, в реестре. Не сокрушайся ж, если твой век, твой вес достойны немоты: звук -- тоже бремя. Бесплотнее, чем время, беззвучней ты. X Не ощущая, не дожив до страха, ты вьешься легче праха над клумбой, вне похожих на тюрьму с ее удушьем минувшего с грядущим, и потому, когда летишь на луг, желая корму, преобретает форму сам воздух вдруг. XI Так делает перо, скользя по глади расчерченной тетради, не зная про судьбу своей строки, где мудрость, ересь смешались, но доверясь толчкам руки, в чьих пальцах бьется речь вполне немая, не пыль с цветка снимая, но тяжесть с плеч. XII Такая красота и срок столь краткий, соединясь, догадкой кривят уста: не высказать ясней, что в самом деле мир создан был без цели, а если с ней, то цель -- не мы. Друг-энтомолог, для света нет иголок и нет для тьмы. XIII Сказать тебе "Прощай", как форме суток? Есть люди, чей рассудок стрижет лишай забвенья; но взгляни: тому виною лишь то, что за спиною у них не дни с постелью на двоих, не сны дремучи, не прошлое -- но тучи сестер твоих! XIV Ты лучше, чем Ничто. Верней: ты ближе и зримее. Внутри же на все сто ты родственна ему. В твоем полете оно достигло плоти; и потому ты в сутолке дневной достойна взгляда как легкая преграда меж ним и мной. 1972 * Датировано 1973 в PS. В озерном краю В те времена в стране зубных врачей, чьи дочери выписывают вещи из Лондона, чьи стиснутые клещи вздымают вверх на знамени ничей Зуб Мудрости, я, прячущий во рту развалины почище Парфенона, шпион, лазутчик, пятая колонна гнилой провинции -- в быту профессор красноречия -- я жил в колледже возле Главного из Пресных Озер, куда из недорослей местных был призван для вытягиванья жил. Все то, что я писал в те времена, сводилось неизбежно к многоточью. Я падал, не расстегиваясь, на постель свою. И ежели я ночью отыскивал звезду на потолке, она, согласно правилам сгоранья, сбегала на подушку по щеке быстрей, чем я загадывал желанье. 1972 Набросок Холуй трясется. Раб хохочет. Палач свою секиру точит. Тиран кромсает каплуна. Сверкает зимняя луна. Се вид Отчества, гравюра. На лежаке -- Солдат и Дура. Старуха чешет мертвый бок. Се вид Отечества, лубок. Собака лает, ветер носит. Борис у Глеба в морду просит. Кружатся пары на балу. В прихожей -- куча на полу. Луна сверкает, зренье муча. Под ней, как мозг отдельный, -- туча... Пускай Художник, паразит, другой пейзаж изобразит. 1972 Одиссей Телемаку Мой Телемак, Троянская война окончена. Кто победил -- не помню. Должно быть, греки: столько мертвецов вне дома бросить могут только греки... И все-таки ведущая домой дорога оказалась слишком длинной, как будто Посейдон, пока мы там теряли время, растянул пространство. Мне неизвестно, где я нахожусь, что предо мной. Какой-то грязный остров, кусты, постройки, хрюканье свиней, заросший сад, какая-то царица, трава да камни... Милый Телемак, все острова похожи друг на друга, когда так долго странствуешь, и мозг уже сбивается, считая волны, глаз, засоренный горизонтом, плачет, и водяное мясо застит слух. Не помню я, чем кончилась война, и сколько лет тебе сейчас, не помню. Расти большой, мой Телемак, расти. Лишь боги знают, свидимся ли снова. Ты и сейчас уже не тот младенец, перед которым я сдержал быков. Когда б не Паламед, мы жили вместе. Но может быть и прав он: без меня ты от страстей Эдиповых избавлен, и сны твои, мой Телемак, безгрешны. 1972 x x x Осенний вечер в скромном городке , гордящимся присутствием на карте (топограф был, наверное, в азарте иль с дочкою судьи накоротке). Уставшее от собственных причуд Пространство как бы скидывает бремя величья, ограничиваясь тут чертами Главной улицы; а Время взирает с неким холодком в кости на циферблат колониальной лавки, в чьих недрах все, что смог произвести наш мир: от телескопа до булавки. Здесь есть кино, салуны, за углом одно кафе с опущенною шторой, кирпичный банк с распластанным орлом и церковь, о наличии которой и ею расставляемых сетей, когда б не рядом с почтой, позабыли. И если б здесь не делали детей, то пастор бы крестил автомобили. Здесь буйствуют кузнечики в тиши. В шесть вечера, как вследствие атомной войны, уже не встретишь ни души. Луна вплывает, вписываясь в темный квадрат окна, что твой Экклезиаст. Лишь изредка несущийся куда-то шикарный "бьюик" фарами обдаст фигуру Неизвестного Солдата. Здесь снится вам не женщина в трико, а собственный ваш адрес на конверте. Здесь утром, видя скисшим молоко, молочник узнает о вашей смерти. Здесь можно жить, забыв про календарь, глотать свой бром, не выходить наружу, и в зеркало глядеться, как фонарь глядится в высыхающую лужу. 1972 Песня невинности, она же -- опыта "On a cloud I saw a child, and he laughing said to me..." W. Blake 1 Мы хотим играть на лугу в пятнашки, не ходить в пальто, но в одной рубашке. Если вдруг на дворе будет дождь и слякоть, мы, готовя уроки, хотим не плакать. Мы учебник прочтем, вопреки заглавью. То, что нам приснится, и станет явью. Мы полюбим всех, и в ответ -- они нас. Это самое лучшее: плюс на минус. Мы в супруги возьмем себе дев с глазами дикой лани; а если мы девы сами, то мы юношей стройных возьмем в супруги, и не будем чаять души в друг друге. Потому что у куклы лицо в улыбке, мы, смеясь, свои совершим ошибки. И тогда живущие на покое мудрецы нам скажут, что жизнь такое. 2 Наши мысли длинней будут с каждым годом. Мы любую болезнь победим иодом. Наши окна завешены будут тюлем, а не забраны черной решеткой тюрем. Мы с приятной работы вернемся рано. Мы глаза не спустим в кино с экрана. Мы тяжелые брошки приколем к платьям. Если кто без денег, то мы заплатим. Мы построим судно с винтом и паром, целиком из железа и с полным баром. Мы взойдем на борт и получим визу, и увидим Акрополь и Мону Лизу. Потому что число континентов в мире с временами года, числом четыре, перемножив и баки залив горючим, двадцать мест поехать куда получим. 3 Соловей будет петь нам в зеленой чаще. Мы не будем думать о смерти чаще, чем ворона в виду огородных пугал. Согрешивши, мы сами и станем в угол. Нашу старость мы встретим в глубоком кресле, в окружении внуков и внучек. Если их не будет, дадут посмотреть соседи в телевизоре гибель шпионской сети. Как нас учат книги, друзья, эпоха: завтра не может быть также плохо, как вчера, и слово сие писати в tempi следует нам passati. Потому что душа существует в теле, жизнь будет лучше, чем мы хотели. Мы пирог свой зажарим на чистом сале, ибо так вкуснее: нам так сказали. ___ "Hear the voice of the Bard!" W. Blake 1 Мы не пьем вина на краю деревни. Мы не дадим себя в женихи царевне. Мы в густые щи не макаем лапоть. Нам смеяться стыдно и скушно плакать. Мы дугу не гнем пополам с медведем. Мы на сером волке вперед не едем, и ему не встать, уколовшись шприцем или оземь грянувшись, стройным принцем. Зная медные трубы, мы в них не трубим. Мы не любим подобных себе, не любим тех, кто сделан был из другого теста. Нам не нравится время, но чаще -- место. Потому что север далек от юга, наши мысли цепляются друг за друга. Когда меркнет солнце, мы свет включаем, завершая вечер грузинским чаем. 2 Мы не видим всходов из наших пашен. Нам судья противен, защитник страшен. Нам дороже свайка, чем матч столетья. Дайте нам обед и компот на третье. Нам звезда в глазу, что слеза в подушке. Мы боимся короны во лбу лягушки, бородавок на пальцах и прочей мрази. Подарите нам тюбик хорошей мази. Нам приятней глупость, чем хитрость лисья. Мы не знаем, зачем на деревьях листья. И, когда их срывает Борей до срока, ничего не чувствуем, кроме шока. Потому что тепло переходит в холод, наш пиджак зашит, а тулуп проколот. Не рассудок наш, а глаза ослабли, чтоб искать отличье орла от цапли. 3 Мы боимся смерти, посмертной казни. Нам знаком при жизни предмет боязни: пустота вероятней и хуже ада. Мы не знаем, кому нам сказать "не надо". Наши жизни, как строчки, достигли точки. В изголовьи дочки в ночной сорочке или сына в майке не встать нам снами. Наша тень длиннее, чем ночь пред нами. То не колокол бьет над угрюмым вечем! Мы уходим во тьму, где светить нам нечем. Мы спускаем флаги и жжем бумаги. Дайте нам припасть напоследок к фляге. Почему все так вышло? И будет ложью на характер свалить или Волю Божью. Разве должно было быть иначе? Мы платили за всех, и не нужно сдачи. 1972 Похороны Бобо 1 Бобо мертва, но шапки недолой. Чем объяснить, что утешаться нечем. Мы не приколем бабочку иглой Адмиралтейства -- только изувечим. Квадраты окон, сколько ни смотри по сторонам. И в качестве ответа на "Что стряслось" пустую изнутри открой жестянку: "Видимо, вот это". Бобо мертва. Кончается среда. На улицах, где не найдёшь ночлега, белым-бело. Лишь чёрная вода ночной реки не принимает снега. 2 Бобо мертва, и в этой строчке грусть. Квадраты окон, арок полукружья. Такой мороз, что коль убьют, то пусть из огнестрельного оружья. Прощай, Бобо, прекрасная Бобо. Слеза к лицу разрезанному сыру. Нам за тобой последовать слабо, но и стоять на месте не под силу. Твой образ будет, знаю наперёд, в жару и при морозе-ломоносе не уменьшаться, но наоборот в неповторимой перспективе Росси. 3 Бобо мертва. Вот чувство, дележу доступное, но скользкое, как мыло. Сегодня мне приснилось, что лежу в своей кровати. Так оно и было. Сорви листок, но дату переправь: нуль открывает перечень утратам. Сны без Бобо напоминают явь, и воздух входит в комнату квадратом. Бобо мертва. И хочется, уста слегка разжав, произнести: "Не надо". Наверно, после смерти -- пустота. И вероятнее, и хуже Ада. 4 Ты всем была. Но, потому что ты теперь мертва, Бобо моя, ты стала ничем -- точнее, сгустком пустоты. Что тоже, как подумаешь, немало. Бобо мертва. На круглые глаза вид горизонта действует, как нож, но тебя, Бобо, Кики или Заза им не заменят. Это невозможно. Идёт четверг. Я верю в пустоту. В ней как в Аду, но более херово. И новый Дант склоняется к листу и на пустое место ставит слово. 1972 * Датировано "январь-март 1972" в переводе Кар- ла Проффера. Торс Если вдруг забредаешь в каменную траву, выглядящую в мраморе лучше, чем наяву, иль замечаешь фавна, предавшегося возне с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне, можешь выпустить посох из натруженных рук: ты в Империи, друг. Воздух, пламень, вода, фавны, наяды, львы, взятые из природы или из головы, -- все, что придумал Бог и продолжать устал мозг, превращено в камень или металл. Это -- конец вещей, это -- в конце пути зеркало, чтоб войти. Встань в свободную нишу и, закатив глаза, смотри, как проходят века, исчезая за углом, и как в паху прорастает мох и на плечи ложится пыль -- этот загар эпох. Кто-то отколет руку, и голова с плеча скатится вниз, стуча. И останется торс, безымянная сумма мышц. Через тысячу лет живущая в нише мышь с ломаным когтем, не одолев гранит, выйдя однажды вечером, пискнув, просеменит через дорогу, чтоб не прийти в нору в полночь. Ни поутру. 1972 Неоконченный отрывок Во время ужина он встал из-за стола и вышел из дому. Луна светила по-зимнему, и тени от куста, превозмогая завитки ограды, так явственно чернели на снегу, как будто здесь они пустили корни. Сердцебиенье, ни души вокруг. Так велико желание всего живущего преодолеть границы, распространиться ввысь и в ширину, что, стоит только выглянуть светилу, какому ни на есть, и в тот же миг окрестности становятся добычей не нас самих, но устремлений наших. 1972(?) x x x С красавицей налаживая связь , вдоль стен тюрьмы, где отсидел три года, лететь в такси, разбрызгивая грязь, с бутылкой в сетке -- вот она, свобода! Щекочет ноздри невский ветерок. Судьба родных сознания не гложет. Ах! только соотечественник может постичь очарованье этих строк!.. 1972(?) Роттердамский дневник I Дождь в Роттердаме. Сумерки. Среда. Раскрывши зонт, я поднимаю ворот. Четыре дня они бомбили город, и города не стало. Города не люди и не прячутся в подъезде во время ливня. Улицы, дома не сходят в этих случаях с ума и, падая, не призывают к мести. II Июльский полдень. Капает из вафли на брючину. Хор детских голосов. Вокруг -- громады новых корпусов. У Корбюзье то общее с Люфтваффе, что оба потрудились от души над переменой облика Европы. Что позабудут в ярости циклопы, то трезво завершат карандаши. III Как время ни целебно, но культя, не видя средств отличия от цели, саднит. И тем сильней -- от панацеи. Ночь. Три десятилетия спустя мы пьем вино при крупных летних звездах в квартире на двадцатом этаже -- на уровне, достигнутом уже взлетевшими здесь некогда на воздух. июль 1973, Роттердам Лагуна I Три старухи с вязаньем в глубоких креслах толкуют в холле о муках крестных; пансион "Аккадемиа" вместе со всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот телевизора; сунув гроссбух под локоть, клерк поворачивает колесо. II И восходит в свой номер на борт по трапу постоялец, несущий в кармане граппу, совершенный никто, человек в плаще, потерявший память, отчизну, сына; по горбу его плачет в лесах осина, если кто-то плачет о нем вообще. III Венецийских церквей, как сервизов чайных, слышен звон в коробке из-под случайных жизней. Бронзовый осьминог люстры в трельяже, заросшем ряской, лижет набрякший слезами, лаской, грязными снами сырой станок. IV Адриатика ночью восточным ветром канал наполняет, как ванну, с верхом, лодки качает, как люльки; фиш, а не вол в изголовьи встает ночами, и звезда морская в окне лучами штору шевелит, покуда спишь. V Так и будем жить, заливая мертвой водой стеклянной графина мокрый пламень граппы, кромсая леща, а не птицу-гуся, чтобы нас насытил предок хордовый Твой, Спаситель, зимней ночью в сырой стране. VI Рождество без снега, шаров и ели, у моря, стесненного картой в в теле; створку моллюска пустив ко дну, пряча лицо, но спиной пленяя, Время выходит и волн, меняя стрелку на башне -- ее одну. VII Тонущий город, где твердый разум внезапно становится мокрым глазом, где сфинксов северных южный брат, знающий грамоте лев крылатый, книгу захлопнув, не крикнет "ратуй!", в плеске зеркал захлебнуться рад. VIII Гондолу бьет о гнилые сваи. Звук отрицает себя, слова и слух; а также державу ту, где руки тянутся хвойным лесом перед мелким, но хищным бесом и слюну леденит во рту. IX Скрестим же с левой, вобравшей когти, правую лапу, согнувши в локте; жест получим, похожий на молот в серпе, -- и, как чорт Солохе, храбро покажем его эпохе, принявшей образ дурного сна. X Тело в плаще обживает сферы, где у Софии, Надежды, Веры и Любви нет грядущего, но всегда есть настоящее, сколь бы горек не был вкус поцелуев эбре и гоек, и города, где стопа следа XI не оставляет -- как челн на глади водной, любое пространство сзади, взятое в цифрах, сводя к нулю -- не оставляет следов глубоких на площадях, как "прощай" широких, в улицах узких, как звук "люблю". XII Шпили, колонны, резьба, лепнина арок, мостов и дворцов; взгляни на- верх: увидишь улыбку льва на охваченной ветров, как платьем, башне, несокрушимой, как злак вне пашни, с поясом времени вместо рва. XIII Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым лицом, сравнимым во тьме со снятым с безымянного пальца кольцом, грызя ноготь, смотрит, объят покоем, в то "никуда", задержаться в коем мысли можно, зрачку -- нельзя. XIV Там, за нигде, за его пределом -- черным, бесцветным, возможно, белым -- есть какая-то вещь, предмет. Может быть, тело. В эпоху тренья скорость света есть скорость зренья; даже тогда, когда света нет. 1973

Видно, шестистопный хорей стихотворения Бродского не отпускает... Интернет переполнен подражаниями, пародиями или, по удачному выражению, римейками. Выбрала три лучших (на мой взгляд).

1.Не знаю даты
АЛЕКСАНДР ТИМОФЕЕВСКИЙ
Ответ римского друга

Целый день брожу по улицам, глазея.
В Риме осень. Все мертво. Все одичало.
Туча черная висит над Колизеем,
Неизвестно, что бы это означало?
Льется дождик. Небо платит недоимку.
Жалко, льется не на пашню, а на камень
В тех горбатых переулках, где в обнимку
Мертвецы твои стоят с особняками.
Помнишь дом, где мы не раз с тобой бывали?
На лужайке облысевшей травка вянет,
Не осталось даже праха от развалин,
А меня туда все время что-то тянет.
В этом доме ты когда-то был счастливым,
И элегию читал о Джоне Донне,
И плоды желто-зеленые оливы
У хозяйки смуглолицей ел с ладони.
Где веселая хозяйка? Где маслины?
Нам остался лишь пустырь за поворотом.
Безусловно, позади одни руины,
Но руины все же лучше, чем пустоты.
Только женщине идет непостоянство,
Мы же любим то, что в юности любили.
Кто придумал, что отечество – пространство?
Это мы с тобою родиною были.
Ты мне пишешь, чем в империи томиться,
Лучше жить в глухой провинции у галлов,
Только стоит ли с отъездом торопиться,
Ведь империи сто лет как не бывало.
Рухнул Рим, никто не помнит точной даты.
Вот и спорим, и проводим параллели…
Всюду те же кровопийцы и солдаты,
Кровопийцы и ворюги, мой Валерий.
Лучше сам ты возвращайся, путь недолог.
Мы с женою заждались тебя в столице.
Неужели так уж важно въехать в город
На четверке в триумфальной колеснице?
Мимо каменной стены, священной рощей,
Где стоят легионеры в карауле…
Мне-то кажется, на кухне нашей проще
О Назоне толковать и о Катулле.
Воск застывший на странице старой книги,
Гости, спящие вповалку где попало.
Всюду пепел, на полу огрызок фиги,
На столе вишневый обод от бокала.
А когда отмерит время Хронос гулкий,
Проводить тебя сумеет старый Постум.
Вместе выйдем на последнюю прогулку
И отправимся на твой любимый остров.

2.2007.
ВСЕВОЛОД ЕМЕЛИН
Письма крымского друга.
Тоже, видимо, из Марциала.

Нынче ветрено и пью я тост за тостом
Скоро лето, понаедут сюда бабы
Мне не надо больше сильным быть и рослым
Я могу теперь быть маленьким и слабым.

Алкоголь овладевает моим телом
Развиваются симптомы опьянения
Сколь приятней наблюдать за этим делом
Чем за женщиной в момент совокупленья.

Вот сижу я в ожиданье счета
Здесь не надо лебезить и суетиться
Водки пью я сколько мне охота
Отдыхающих здесь не берут в милицию.

Здесь гуляю босиком по первоцветью
Отрываю лапки мелким насекомым
Как там Путин? Чем он занят? Все «Роснефтью»?
Все «Роснефтью», вероятно, да «Газпромом».

Вон в могиле правоверный мусульманин
Он с неверными сражался на Кавказе
Никогда он не курил и не был пьяным.
Умер сразу, безо всякой эвтаназии.

Вон идет старик веселый, однорукий
Он с четырнадцати лет не просыхает
Схоронил давно жену, детей и внуков
Даже здесь не существует, Постум, правил.

Жизнь играет с нами шахматную партию
Все поделено на два неравных поля
Жить в эпоху суверенной демократии
Лучше в княжестве соседнем, возле моря.

Вдалеке от ихней властной вертикали
От борьбы, что доведет до импотенции
Говоришь, что здесь татары всех достали?
Но татары мне милее, чем чеченцы.

Этот вечер провести с тобой, путана
Я согласен, но давай-ка без соитья
Накачу тебе портвейна два стакана
И могу еще чего-нибудь купить я.

Не дыши ты в мою сторону перегаром
Отверни свое накрашенное рыло
Что бурчишь ты там? Что я мудила старый?
Старый – да, но не согласен, что мудила.

Вот и нам черед подходит склеить ласты
Как сказал мне старый гей, возле палатки:
«Жизнь прошла, словно несбывшаяся сказка»
Взгляд, конечно, в чем-то истинный, но гадкий.

Мой желудок барахлит на юге летом
Хорошо, что здесь два шага до уборной
Как в Ичкерии, мой Постум - или где там?
Навели порядок конституционный?

Приезжай на своем драном «Жигуленке»
Через горы и леса, поля и страны
Выпьем жгучей алычевой самогонки
Закусив ее резиновым рапаном.

А потом, под звуки местного оркестра
Закажу вина с названием «Массандра».
Покажу тебе прославленное место.
Где снимали грустный фильм про Ихтиандра.

Отведу тебя на горку, где руины
Расскажу тебе о подвигах, о древних.
Прочту список кораблей до середины
И спрошу, кто ожидается преемник.

К другу, Постум, твоему, что был активен
Скоро гость придет, по имени Кондратий
Сбережения мои, пол тыщи гривен
Обнаружишь под матрасом, на кровати.

Подходи к пивному бару, что на пристани
И договорись там с мужиками
Для начала, ты им литр горилки выстави
Они вынесут меня вперед ногами.

Мрачный лодочник допившийся до дрожи
Пеленгас в ведре стучит хвостом о донце
Тень деревьев все отчетливей и строже.
За скалу садящееся солнце.

На столе опустошенная бутылка
В небесах плывут созвездия Зодиака
На рассохшейся скамейке Дмитрий Быков
Охуительный роман про Пастернака.

3.1.04.14
ВИКТОР БАЙРАК
Письма столичному другу

Нынче ветрено и волны бьют ритмично.
Скоро май, все зашевелится, забродит.
Смена флагов это даже эротично,
Все ж, какое-то движение в природе.
Мне, конечно, до политики нет дела -
дальше Крыма не пойдешь или Майдана.
Правда, совесть продается лучше тела:
Совесть разная, а тело постоянно.
___
Посылаю тебе ссылки, их немного.
Что там в Киеве? Бунтуют? Не устали?
Как там Дума? Все опять не слава Богу?
Думать – это не стоять на пьедестале.
Я сижу в своем саду, чинил мансарду.
Межсезонье: ни зарплаты, ни туристов.
Из бесплатных развлечений – слет у бардов
А из платных – преферанс у трактористов.
___
Пусть и вправду Симферополь не столица,
но зачем в столичный ряд с курортным рылом.
Если выпало в Империи родиться,
Значит ей и уложить меня в могилу.
Чтоб подальше от России, от Китая.
Чтоб на кладбище за место не бороться.
Говоришь, вам украинцев не хватает?
Ну, а мы тут все почти что инородцы.
___
Вот и прожили мы жизнь. Заметь, без грыжи.
Как сказал мне рав Ишая из Одессы:
"Пролетая, как фанера над Парижем,
Все равно смотрю на ножки стюардессы".
Был в горах. Собрал сморчков два килограмма.
Гриб невзрачный, но питательно и вкусно...
«Президент»,- как говорила моя мама,-
«Должен быть такой же». Как-то стало грустно.
___
Помнишь, мелкая Маруська за забором
Торговала алычевым самогоном?
Ты с ней спал еще... Все, стала прокурором.
Прокурором, и общается с законом.
Приезжай, попьем вина, его здесь валом.
И закуски. Кстати, новая посуда.
Я тогда схожу к татарам за мангалом.
Все равно их скоро выживут отсюда.

___
Скоро друг твой, задержавшийся подросток,
Белым тапкам предпочтет свои ботинки.
У меня тут есть Волошинский набросок.
Этой ценности и хватит на поминки.
Поезжай, коли пропустят на таможне,
Отложи дела, найди себе замену.
Здесь хорошая земля, копать не сложно,
И не верь, когда заламывают цену.
___
Зелень лавра в предвечерней лихорадке,
Полка с книгами, початая бутылка,
стул покинутый, компьютер на зарядке.
Кот разлегся брюхом кверху на подстилке.
Понт шумит и каждый день неповторимо.
Дельтаплан слегка колышется под ветром.
На рассохшейся скамейке житель Крыма.
Одинокий триколор над сельсоветом.

Несколько ребят написали комментарии не по предложенной структуре, а, используя свои варианты:
1)Катя Ракицкая (katergonnakate)
Письма римскому другу(из Марциала(=подражание эпиграммам Марциалла))
Нынче ветрено и волны с перехлестом.

Смена красок этих трогательней, Постум, (Адресат «Писем» Бродского – Постум, провинциальный друг лирического героя. Имя адресата отсылает нас к оде Горация "К Постуму" («О, Постум, Постум, быстротекущие Проходят годы…»)
чем наряда перемена у подруги. (антитеза: наряд, в который облачается природа, подобен женскому платью. Сам процесс смены сезонов подобен женским переодеваниям)
Дева тешит до известного предела (не могу понять, что это за «предел», если не возбуждение)-
дальше локтя не пойдешь или колена. (аллюзия к Марциалу, эпиграмма LIII «Хлое», привожу в переводе А. Фета: «Без лица твоего я бы мог обойтися И без шеи и рук и голеней тоже, И без груди твоей, поясницы и бедер; И не трудиться чтобы исчислять все отдельно, Мог бы, Хлоя, без всей я тебя обойтиться…»)
Сколь же радостней прекрасное вне тела (Платоновская любовь?):
ни объятья невозможны, ни измена!
Это стихотворение Бродский написал в марте 1972 года, еще до того, как он покинул Советский Союз. (Источник: Наталья Борисовна Иванова, литературовед, литературный критик, первый заместитель главного редактора журнала «Знамя»; эфир радио «Эхо Москвы» от 27.12.2009, программа НАШЕ ВСЕ: ИОСИФ БРОДСКИЙ). Исходя из этого, смею заключить, что смена времени года, изменение погоды значат для Бродского нечто большее – эмиграцию. Так же, дева, тешащая лирического героя, означает Американскую мечту, которой суждено сбыться.
___
Посылаю тебе, Постум, эти книги.(речь идет о эпиграммах Марка Валерия Марциала в целом? Если нет, то эту строчку можно считать аллюзией к CIV эпиграмме Марка Валерия «Книжке» так же в переводе А. Фета: «Книжка, ступай моему спутницей Флаву За море в даль, зато по волне благосклонной, И легко на ходу с ветром попутным К тарраконским стремись высям испанским..»)
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко? (Рим - Москва; аллюзия к сочинению В.И. Ленина «Мягко стелют, да жестко спать»)
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги? (титул правителей, но не Гай Юлий Цезарь; аллюзия к трагедии У.Шекспира «Юлий Цезарь»; Брежнев?)
Все интриги, вероятно, да обжорство.(грубая ирония, вызывающая ассоциации с аппаратом власти)
Я сижу в своем саду, горит светильник.(уж очень хочется сказать, что это отсылка либо к самому Чехову, либо к его произведению «Вишневый сад»)
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных -
лишь согласное гуденье насекомых. (олицетворение; коммунисты-трудяги)
Развивая дальше мысль о тесной связи стихотворения с личными переживаниями Бродского, полагаю, что эта эпиграмма написана уже в Америке, отсюда вытекает такой интерес к новостям из столицы (проекция Рима на Москву), выражаемый в вопросительных предложениях.
Чувствуется одиночество поэта, но оно его не убивает. Стихотворение обретает здесь философский тон, отстраняя лирического героя от шума и суеты.
В первой строке возникает ассоциативный ряд политических проблем («интриги» и «обжорство» чиновников = бюрократия).
Первая антитеза: столичные «интриги», от которых избавил себя лирический герой, противопоставляются «согласному гуденью насекомых» - символу спокойствия и тишины вдали от мегаполиса; вторая антитеза «слабые мира этого и сильные» говорит о делении общества на повелевающих (знакомые, подруга) и повинующихся (прислуга). Здесь лежит купец из Азии.
Толковым был купцом он - деловит, но незаметен.
Умер быстро - лихорадка.
По торговым он делам сюда приплыл, а не за этим. (Отсылка к “Эпитафии купцу-критянину” Симонида Кеосского (556-468 до н. э.): «Родом критянин, Бротах из Гортины, в земле здесь лежу я,Прибыл сюда не за тем, а по торговым делам...» (источник: Пер. Л. Блуменау в кн.: Античная лирика. М.: Художественная литература, 1968. С. 181). А так же отсылка к своему же стихотворению «Перед памятником А. С. Пушкину в Одессе / Якову Гордину» (1969г.): «Не по торговым странствуя делам, разбрасывая по чужим углам свой жалкий хлам,однажды поутру с тяжелым привкусом во рту я на берег сошел в чужом порту…»)
Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем.(можно прочитать как "здесь лежит легионер под грубым кварцем" - надпись на могильном камне)
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.(смерть - естественный ход жизни, судьба не объясняется никакими правилами)
Философский тон, заданный в предыдущей эпиграмме, здесь перетекает в рассуждение Бродского о вечном вопросе – о жизни и смерти.
___
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,(отсылка к русской пословице «Курица не птица, баба не человек», приведена в толковом словаре Даля)
но с куриными мозгами хватишь горя.(метафора; глупый человек не проживет в мегаполисе)
лучше жить в глухой провинции у моря.(завершение ряда противопоставлений: столица - провинция, государственное - частное, народ – одиночество, возвышенное - бытовое, орел – курица)
И от Цезаря далеко, и от вьюги. (у меня возникает мысль о аллюзии к поэме Блока «Двенадцать», но так же здесь может быть оксюморон (какие вьюги в северной Италии?!), а так же символическое значение вьюги, определяющий отношение текста не столько к античному миру, сколько к современной России)
Лебезить(=прислуживать, пресмыкаться) не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники (в первой половине XVI в. должностное лицо, осуществлявшее государственную власть и управление от имени главы государства на обособленной и определенной территории (наместничестве) rushist.ru/) - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца. (Кровопийца способен уничтожить другого, отсюда это сравнение, так же отсылка к "насекомым", о которых лирический герой писал другу раньше)

В этой эпиграмме жизнь римского литературного героя уступает место оценки современной жизни самим Бродским. Здесь отчетливо видна его гражданская позиция, а так же мнение о политическом устройстве страны.
___
Этот ливень переждать с тобой, гетера (кто такие гетеры, я узнала отсюда http://marinni.livejournal.com/612832.html; аллюзия к собственному произведению Post aetatem nostram, 1970)
я согласен, но давай-ка без торговли (мораль: нелепо брать денег с дающего защиту и комфорт мужского плеча)
брать сестерций (древнеримская серебряная монета, http://linemoney.ru/termin/chto-takoe-sestercij.html) с покрывающего тела (выделение главной общей задачи мужчины и крыши в доме – «покрывать»=укрывать, защищать) -все равно что дранку (материал для изготовления деревянной черепицы) требовать от кровли.(сравнение тела и крыши)
Протекаю (перенос свойств крыши на образ лирического героя), говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я - не бывало. Вот найдешь себе какого-нибудь мужа (покрывает то, что протекает – прохудившееся, подобно крыше,=ненадежное тело мужа),
он и будет протекать на покрывало.(превозношение себя в образе любовника над любым другим каким-нибудь, наделение себя важным качеством – надежностью)

В этой эпиграмме тема философских рассуждений меняется – теперь поэт говорит о любви. Стоит отметить, что он выделяет себя из всех представителей мужского пола.
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".(аллюзия к письмам Плиния Младшего (от лица которого пишет сам лирический герой, речь о состоянии Римской империи перед своим крахом, проекция на состояние СССР перед развалом)
Взгляд, конечно, очень варварский (иронизируется взгляд варвара на то, что он сам разрушил), но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии (аллитерация с процессом наливания воды в кувшин с цветами), мой Постум, - или где там? (лирический герой уже долго находится вдали от родины и продолжает интересоваться происходящим в стране, только теперь вопросы не узкие (о мелочах повседневной жизни), а более широкие, при чем страна уже предстает размыто в памяти героя)
Неужели до сих пор еще воюем? (противопоставление двух разных миров – благополучия и войны)

Эта эпиграмма показывает нам человека, который счастлив быть в вдалеке от суеты и жестокости, они ему кажутся едва ли реальными.
Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами. (аллюзия к Катуллу)

Жрица, Постум, и общается с богами. (Ифигения, героиня древнегреческой мифологии)
Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом (отсылка ко второй эпиграмме)
и скажу, как называются созвездья. (для лирического героя эти два процесса равнозначны, он разграничивает интересы городского и покинувшего город человека)
___

долг свой давний вычитанию заплатит.(приближение смерти, скорый уход из жизни)
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.(отсылка к советской жизни)
Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.(отсылка к рассуждению о любви, представленному в 5 эпиграмме)

В предпоследней эпиграмме вновь возникает разговор о смерти, только речь идет о скором ее приближении.
Здесь меняется представление лирического героя о любви, которую можно купить за деньги.
___
Зелень(=цвет тоски) лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.(аллюзия к письмам Плиния Младшего; Плиний Старший навестил сына после его смерти)
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса. (противопоставление конца человеческой жизни и бесконечной жизни природы)
В последней эпиграмме уже не слышен лирический герой, картину рисует сам Бродский, описывая простоту и одиночество человеческой смерти.
Удивительно, как в девять писем-эпиграмм, Бродский уместил основные стадии человеческой жизни.
2) Таня Клёнова(petitgarcon)
Прежде чем начинать детальный анализ стихотворения И. Бродского «Письма римскому другу», необходимо выделить и пояснить слова, которые нам, современным читателям, по каким-либо причинам (обновление языка, «авторские слова») непонятны (а также могут быть поняты лишь частично или неверно). Однако, надеюсь, Вы меня не осудите, если я попытаюсь не членить анализ на подтемы, предложенные в задании, а рассматривать какие-либо показавшиеся мне необычными и просто интересными моменты сразу через несколько призм (как бы поворачивая любопытную находку под разными углами).
Первое, что бросается в глаза, едва мы минуем взглядом заглавие, своеобразный подзаголовок – «из Марциала». И это является своего рода первой встретившейся нам аллюзией: Бродский пишет как бы (именно «как бы», это ни в коем случае не является переводом!) от лица древнеримского поэта Марциала, знаменитого своими эпиграммами, стеснённого узкими рамками жизни в провинции. Марциал в лице Бродского обращается к своему другу и покровителю Плинию Старшему. Любопытно, что в английском переводе Бродский убирает ранее указанный в черновиках подзаголовок (так как тот является филологически недействительным, неверным).
Отношения у Бродского с Россией, с его Родиной, складывались и были непростыми. Возможно, творчество римского поэта Марциала близко Бродскому именно поэтому, ведь сам Марциал в конце жизни уезжает из Рима на Родину, в Испанию.
В «Письмах римскому другу» прослеживаются образы и темы, встречающиеся у поэтов античности: Овидия, Горация, и Марциала в том числе. Однако Иосифу Бродскому ближе всех вовсе не сосланный в Томы Овидий, не добровольно и даже, осмелюсь сказать, с официальными почестями ушедший «на покой» Гораций, а именно «эмигрант-Марциал».
«Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря». – в 60-е годы Бродский жил в Петербурге, ставшим «провинцией России», как Афины стали «провинцией» Рима, а Рим – Константинополя.
Строго говоря, я была неправа, перескочив через слово «письма». Казалось бы, простое, обычное слово, значение которого нам прекрасно известно, но для того, чтобы понять Бродского и его стихотворение, необходимо вспомнить генезис эпистолярного жанра. Перед нами Библия (христианский «источник» писем, т.к. в Новый Завет вошли послания, в том числе и апостола Павла, считающиеся наиболее значимыми). Другой источник – античность, подарившая нам произведения такого поэта, как Гораций Флакк и его «Послания» в двух книгах, в т.ч. и «К Пизонам», «К Августу» (хотелось бы также упомянуть и разобранное мной ранее «К прислужнику».) Мне также показалось чрезвычайно забавным и очаровательным то, что в 1986 году (я обнаружила это совершенно случайно) был издан сборник стихов Бродского под названием «Поэтика Бродского». К тому же, имя «Постум» (в переводе «то, что после», «посмертное») неслучайно: познакомившись с творчеством Горация, я узнала, в том числе, и отсылку здесь на оду Горация «К Постуму».Возвращаясь к теме «провинции», считаю необходимым отметить, что тема провинции и Империи появляется у Бродского, вероятно, во многом благодаря творчеству Овидия. У Овидия ранее изучены нами и подробно проанализированы некоторые из «Писем с Понта», тоже являющиеся посланиями, обращениями. Я думаю, у нас есть полное право считать, что именно они «подтолкнули» Бродского.
У Бродского иного рода «письма», хоть кое-где и предельно близкие Марциалу и его эпиграммам, но в то же время другие. И здесь заключена главная, основная аллюзия: читатели, отвыкшие от жанра посланий, встречаются с ними в его стихотворении вновь, с жанром, воссозданным из прошлого, воскрешенным, в который Бродский вдохнул нечто новое: он пишет о прелести совершенного одиночества. Более подробно останавливаясь на строках стихотворениях, где обнаруживаются так называемые «находки» я хотела бы перефразировать слова М. Сегаля: в строках
«Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье
долг свой давний вычитанию заплатит».
«вычитание» означает смерть. В общем и целом, жизнь и смерть – ключевые темы стихотворения Бродского, темы вечные.
«На рассохшейся скамейке – Старший Плиний».
Здесь некоторые критики несправедливо, на мой взгляд, замечают опровержение имени «отправителя писем»: ведь имеется ввиду не тот факт, что на скамейке сидит Плиний Старший собственной персоной, а лишь его книга!
3)Ира Ермолаева(amely_am)
Читая данное творение Бродского, я встретила несколько слов, значение которых мне были мне непонятны.
легионер - в Древнем Риме воин легиона,
лебезить - угодничать(синоним льстить),
Цезарь - в данном произведении имеется в виду не Гай Юлий Цезарь, а титул правителей Римской республики, которых после консульства Гая Юлия стали называть Цезарями.
А также я бы хотела добавить к этим словам пояснение слова "эпиграмма" - в эпоху классицизма короткое сатирическое произведение. В античной поэзии - стихотворение произвольного содержания. Кроме того, стоит отметить, что от элегии эпиграмма отличалась краткостью и узостью тематики.
Стихотворение Бродского написано в подражание эпиграмм Марциала. Оно делится на отдельные эпиграммы(в античном смысле этого слова) из двух строф, каждая из которых направлена на какую-то одну сторону жизни.
Стихотворение написано шестистопным хореем.
В произведении используется разговорная интонация(обращения, вопросы и т.д.).
Стоит сказать несколько слов и о лирическом герое произведения. Именно он пишет короткие письма - эпиграммы своему другу Постуму в Рим из провинции, куда он уехал. В полной мере передавая тематические особенности античной эпиграммы, Бродский заставляет своего лирического героя затрагивать самые разные темы. Например, затрагивается тема смерти, через которую выражается идея материальности мира и отношений: у каждого чувства есть цена("Дай им цену, за которую любили, чтоб за ту же и оплакивали цену").
Каждая из эпиграмм построена на антитезе. Например, в первой строфе естественная красота осени противопоставляется красочным нарядам подруги. Во второй - Рим противопоставляется провинции, интриги - "согласному гуденью насекомых".
Кроме того, в стихотворении используется аллюзия - проекция из прошлого в настоящее. Как мне кажется, именно с помощью аллюзии поэт отражает современность через призму античности.
Также, в стихотворении возникает реминисценция к Пушкину, к его судьбе через тему изгнанничества и одиночества.
Если говорить о стихотворении в целом, то мне кажется в нем идет речь о блаженстве абсолютного одиночества, вдали от интриг, в тишине и покое. Главная мысль стихотворения выражена в строчках: "Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря."
4)Ира Долинина(ira_shady)
Стихотворение Бродского «Письма к римскому другу» адресовано Постуму, римскому полководцу, который организовал Галльскую империю. Этот же адресат был у оды Горация (II, 14). Подзаголовок «Из Марциала» также аллюзия на античность, а более конкретно на Овидия. Марциал - римский поэт-эпиграмматист. Упоминание Марциала может быть аллюзией на то, что и это стихотворение есть сатирическая эпиграмма. В первых двух строфах поэт, обращаясь к Постуму, говорит ему о том, что внутреннее гораздо прекраснее, чем внешнее. Как известно, в античности был культ красивого тела, о внутренней красоте мало кто задумывался. Именно на эту культурную реалию времен античности и намекает Бродский. «Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?». Интриги императорского двора в античное время легко сопоставить с игрой «сильных мира сего» в советское время. Но Бродский, как и Овидий, в изгнании и ему внимает лишь природа, которой нет дела до политических интриг. В принципе, все стихотворение построено на аллегорическом сопоставлении римской империи и советской (как многие историки называю Советский Союз). Цезарь – это образ владыки – тирана, кровопийцы, перед которым «трусят», «лебезят», который соединяет римскую реалию и современную Бродскому.
Далее пот обращается к некой гетере (в античности – образованная незамужняя женщина, ведущая свободный образ жизни или же другое значение – проститутка, что, как мне кажется, ближе к стихотворению Бродского), которая требует сестерцию (серебряную монету) с поэта, с которым укрывается от ливня. Возможно, этот «разговор» с гетерой – это попытка поэта образно сказать, о том, что его крыша еще не «прохудилась» - его жизнь еще не подошла к концу.
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины». Это фраза мне кажется ключевой для понимания этого стихотворения. В ней и ностальгия человека, прошедшего трудный жизненный путь. В ней и аллюзия на римскую и советскую империи, построенные на насилии, разрушившие многое и погубившие многие жизни. Не зря, стихотворении поэт цитирует старого раба перед таверной (забегаловкой) – несвободный человек, проживший долгую жизнь под гнетом власти сверху. Именно его «варварскими» устами и глаголет истина в таких жестоких тоталитарных реалиях.
Поэт противопоставляет мирную жизнь в горах и жесткую жизнь в стране, которую покинул. Спрашивает «Как там в Ливии, мой Постум, - или где там? Неужели до сих пор еще воюем?». Это пренебрежительное «или где там» относит нас и к отчужденному отношению поэта ко всем войнам и к политике большого государства, империи, которая постоянно воюет, и иногда даже и неясно с кем.
Поэт рассказывает Постуму о сестре наместника, которая стала жрицей. И портер ее не очень приятен («худощавая, но с полными ногами») и ее поведение, на которое указывает поэт («Ты с ней спал еще…»), но стала жрицей. Возможно, так поэт пытается через реалии античности объяснить то, что происходило в советской империи, когда «Каждая кухарка должна научиться управлять государством» или хотя бы общаться с так называемыми «богами».
Поэт предупреждает своего друга Постума, которому пишет письмо, о том, что скоро его ждет смерть. Он просит его найти его сбережения на похороны. Вновь появляются гетеры, которые на это раз должны оплакивать его уход – это усиливает чувство одиночества у поэта.
«Зелень лавра», «дверь распахнута», «стул покинутый» - описание «оставленного ложе».
Упоминание Понта снова относит нас к Овидию, параллель с чьей жизнью поэт проводит в этом стихотворении. Другой римский писатель Старший Плиний сидит на «рассохшейся скамейке».
5) Аня Симонаева(la_guignard)
Кто такой этот Постум?
«Постум – это вымышленный адресат стихотворения Иосифа Бродского «Письма к римскому другу» – ответит нам википедия. Слово «постум» в Древнем Риме прилагалось к именам людей, родившихся после смерти своих отцов.
Стихотворение это датировано мартом 1979 года. Бродский уже давно в Америке. Письмо это написано им совсем не в Рим, а в окружающую его действительность.
Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?
Всё интриги, вероятно, да обжорство.
Что это за Цезарь? Цезарь – это все высшие чины СССР. Их интриги, заговоры, бесчеловечные действия. Действия только себе во благо, «обжорство», в то время как вся страна ищет по углам крошки хлеба.
Вместо слабых мира этого и сильных –
лишь согласное гуденье насекомых.
Будучи в США, Бродский преподавал в университете, занимался любимым делом – говорил о поэзии. После жизни в СССР, с вечными допросами, психиатрическими обследованиями, вызовами в кабинеты, жизнь в США спокойна и размеренна. Контрастное различие. Если вспомнить тёплый вечер в саду, представить этих насекомых, от которых вокруг стоит тихий гул, сразу вспоминаешь то чувство расслабленности и то спокойствие, которое присуще таким вот вечерам, и понимаешь, что чувствовал поэт.
К чему здесь отсылка к купцу из Азии? Симонид Кеосский, древнегреческий поэт, «ввёл моду» писать эпитафии живым людям. Здесь Бродский цитирует его эпитафию купцу-критянину: «Родом критянин, Бротах из Гортины, в земле здесь лежу я, // Прибыл сюда не затем, а по торговым делам.» Такие «шуточные» эпитафии всегда писались в назидание живым людям.
И если сначала поэт говорит о незаметном купце, который рано умер от лихорадки, то противопоставляет он в следующей строфе противопоставляет он ему настоящего героя, сражавшегося не на жизнь, а на смерть, прославившего империю, и, вопреки всему, погибшего не в кровавых сражениях, а в глубокой старости.
Если выпало в Империи родиться,
Лучше жить в глухой провинции у моря.
Сразу вспоминается горациевская сатира, в которой он восхваляет сельскую жизнь, противопоставляя её шумной и грязной городской. К тому же, Бродский, может быть, называл провинцией Америку, ведь в ней ему было намного спокойнее, чем в СССР:
И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопится.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
В СССР Бродскому бы пришлось «лебезить», чтобы жить неплохо, чтобы не трусить. Не писать стихов.
Уехав из страны, у поэта осталась обида на тех «кровопийц», которые этому способствовали. Ведь ему предложили два варианта: либо он уезжает, либо его ждёт «весёлое» время здесь – психиатрические больницы, допросы. И он уехал, несмотря на то, что очень любил Россию.
6)Алина Тавлуева(alinatavlueva)
ПИСЬМА РИМСКОМУ ДРУГУ
(Из Марциала
Анализ.
*лингвистич.уровень анализа
**литературн.уровень анализа
***исторческо-культурный уровень анализа

Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум
...
*В стихотворении появляется имя адресата-Постум.Постум-
(лат. postumus - «посмертный»), прозвание, прилагавшееся в древнеримской системе имяобразования к именам людей, родившихся после смерти своего отца,в точном же перводе означат "то,что после".В стихотворении Бродского,Постум является вымышленным адресатом.
***
А еще, в США1894 году Чарльз Пост -"король зерновых смесей"создал рецепт «кофейного» напитка из злаков, который назвал «Постумом». Сегодня дивный "Постум" назвали бы полезным энергетическим напитком,что по сути,чистой воды оксюморон.Выпускался до 2007г.Как известно,как раз в 1972 году Бродский переезжает в США...мало ли.)
*
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
**Цезарь-образ власть предержащих. В случае с Бродским-правительство СССР.
*
Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он - деловит, но незаметен.
Умер быстро: лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.
**
Пожалуй,это четверостишие-единственное место в "Письмах к римскому другу", которое можно считать прямой цитатой.Его оригинал-греческий текст(не римский,хотя изначально перед стихотворением стояла пометка-Из Марциала,а Марциал был римским поэтом),а именно "Эпитафия купцу-критянину" Симонида Кеосского (556-468 до н. э.):
Родом критянин, Бротах из Гортины, в земле здесь лежу я, Прибыл сюда не затем, а по торговым делам".
Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях Империю прославил.
*+**
"...Гранит - прочный и парадный камень, применяемый для изготовления памятников. У этого камня практически нет слабых сторон, и со временем надгробия, изготовленные из него не теряют своих характеристик. Гранит – это горная порода, состоящая из нескольких минералов, таких как кварц, слюда, шпат...."
Здесь имеется в виду гранитное надгробие.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
**В июне 1972 года Бродский вынужден уехать из страны, по сути,поэт был изгнан, и позже поселился в США в статусе" приглашенного поэта",где стал преподавать в университетах,выступать с лекциями и, добившись материальной независимости, смог интенсивно заниматься поэтическим и,в целом, литературным творчеством.
Строки "Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря"приобрели статус крылатого выражения.
"В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов..."А.С.Грибоедов "Горе от ума"
Отдаление от центра,от власти- лучший удел для поэта,будь то поэт -беспартийник,поэт-мудрец или поэт-декабрист.
В словах Бродского картина окружающего мира вызывает лишь,пусть не лишенную некоторой горечи, иронию.Изгнание,затворничество,побег в тихое убежище.На ум сразу приходят те,кому было по нраву "сокрыться от толпы людской"-Гораций,и за ним,"от бурь укрывшись наконец" и Александр Сергеевич.
А.С.Пушкин"Евгенний Онегин":
(Зарецкий)
...
От бурь укрывшись наконец,
Живет, как истинный мудрец,
Капусту садит, как Гораций,
Разводит уток и гусей
....
Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела
все равно, что дранку требовать у кровли.
*Гетера.В Др. Греции существовали женщины, "по функциям" схожие с гейшам Японии.Их задачей было не только снимать сексуальное напряжение мужчины, но и развлекать его интеллектуально. Гетера-женщина с блестящим образованием.Эти женщины были достойными подругами величайших умов и деятелей искусства.Не стоит приравнивать Гетер к проституткам.Соц. статус гетер был достаточно высок.
Сестерций (лат. sestertius) - древнеримская серебряная монета.
ДРАНКА
дранки, ж.1.. Тонкие, узенькие дощечки, употр. для покрытия кровель и для обрешетки стен под штукатурку.
Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.
*жрица-женщина-служитель культа какого-либо божества.
Игра смыслав.жрица vs жрица любви.жрица любви-проститутка.
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит....
**мне на ум сразу пришло стихотворение Есенина"До свиданья,друг мой, до свиданья!:
**В стихотворении Бродского нет прощания,скорее эти слова можно считать неким завещанием,последним желанием умирающего,а если совсем грубо-"инструкцией".
На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
*Понт-Черное море
**Есть две версии толкования слов"На рассохшейся скамейке-Старший Плиний.
1)Поэт воображает,что на скамейке рядом с ним и в самом деле сидит выдающийся писатель-энциклопедист Плиний Старший,собственной персоной.
.2)Лев Лосев в недавно вышедшей биографии поэта, предполагает, что на скамейке -не сам Плиний, а его сочинение «Naturalis Historia»,она же "Естественная История".

Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.

Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.

Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных —
лишь согласное гуденье насекомых.

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он — деловит, но незаметен.
Умер быстро — лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним — легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники — ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела —
все равно что дранку требовать от кровли.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я — не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
«Мы, оглядываясь, видим лишь руины».
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им…
Как там в Ливии, мой Постум, — или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?

Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще… Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.

Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.

Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.

Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.

Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.

Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке — Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

Анализ стихотворения «Письма римскому другу» Бродского

Творчество И. Бродского до сих пор воспринимается крайне неоднозначно. Одни превозносят его в качестве величайшего поэта современности, другие подвергают уничижительной критике. Главной причиной для негативных высказываний является туманный и грубый стиль поэта, использование нецензурной лексики. Критики считают, что такой язык никак не может считаться составной частью классического культурного наследия. В этом плане очень интересно стихотворение Бродского «Письмо римскому другу» (1972 г.). В нем поэт практически не использует сложные образы и символы. Произведение является спокойным размышлением автора, написанным простым и доступным языком.

В названии Бродский указывает на возможный перевод стихотворения («из Марциала»). Однако это не так. Оно является самостоятельным произведением. Поэт просто использует распространенный древнеримский жанр дружеского послания-размышления к близкому человеку.

Бродскому были близки древнеримские поэты, которые воспевали индивидуальную свободу творческой личности. При этом они чаще всего отрицательно относились к всемогущим императорам. Явно заметно сравнение Советского союза с Римской империей. Себя автор уподобляет римскому гражданину, который по какой-то причине находится в далекой провинции. Возможной причиной могут быть гонения властей.

Автор обращается к другу, оставшемуся в столице. В ироничных вопросах о состоянии Цезаря видны намеки на советского вождя. Коммунистическое руководство Бродский считает точной копией древнеримской верхушки общества. Власть двух величайших империй объединяют интриги и безумная роскошь.

Главный герой подчеркивает, что находясь вдали от столицы, он ощущает огромное спокойствие, которое позволяет ему предаваться философским размышлениям. Бродский никогда не скрывал, что ему незнакомо чувство патриотизма. Его совершенно не прельщало звание гражданина империи. В могущественной державе он стремится попасть на самую окраину, чтобы не испытывать на себе идеологическое давление. Автор выдвигает серьезное обвинение, направленное в первую очередь против Сталина, — «кровопийца». По сравнению с ним все мелкие руководители – просто «ворюги», с которыми еще можно как-то сосуществовать.

Бродского совершенно не заботят общегосударственные вопросы. Это ярко проявляется в замечании: «в Ливии… или где там? …до сих пор еще воюем?». Для него набрать воды для букета цветов намного важнее, чем международный конфликт.

В упоминании «наместника сестрицы» виден намек Бродского на тех людей, которые стремятся добиться расположения власти. «Общение с богами» он приравнивает к общественному уважению, которое ему глубоко чуждо.

Финал стихотворения описывает простую обстановку, окружающую добровольного изгнанника («пыльное оконце», «оставленное ложе»). Бродский изображает свое представление об идеальном образе жизни, которого он смог впоследствии достигнуть, покинув Советский союз.

Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он – деловит, но незаметен.
Умер быстро – лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.

Рядом с ним – легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.

И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.

Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я – не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.

Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им…
Как там в Ливии, мой Постум, – или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?

Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.